частности, выполнение всевозможных медитаций (как мы знаем из воспоминаний А. Белого, Доктору свойственно было давать подробные указания и осуществлять последовательное руководство духовными практиками любимых учеников[147]). Но уже с 1913 года начинаются регулярные отъезды Лили на лекции Штейнера и регулярное же их общение. В мае 1913-го она отбывает на цикл «Оккультные основы Бхагават-гиты»; в августе того же года — на четыре спектакля, поставленных Штейнером в качестве иллюстрации к лекции «О мистериях»… Лето предвоенного года было особенно значимым и насыщенным — именно в это время, помимо постановки мистерий, Штейнер занимался формированием Всеобщего Антропософского общества, и 2 февраля 1914-го в Петербурге на торжественном официальном открытии русского отделения Общества его официальным представителем в России, а также руководителем «петербургской ложи» была назначена Елизавета Васильева.

Должно быть, к немалому удивлению присутствующих.

Но Лиля Васильева оправдала доверие.

Примечательно, кстати, что сперва поверенным Штейнера видел себя Борис Леман. Еще в начале 1912-го он говорил Сабашниковой: «Представь себе: встанет вопрос — кому теперь вести антропософскую работу в Петербурге. И я знаю, что я — единственный, кого можно иметь в виду, а я не мог бы взять это на себя!» Однако в Гельсингфорсе Штейнер нисколько Леманом не заинтересовался — напротив, говорил с ним подчеркнуто холодно и лишь уступая настойчивой просьбе Амори; а вот кандидатура Лили сразу вызвала его одобрение. Самоотверженность, аскетизм, уникальная работоспособность и страсть к послушанию — лучших качеств для исполнения рутинной ежедневной работы по продвижению и популяризации антропософии в России, а также объединению разрозненных поклонников штейнерианства в единую идеологическую «семью» было трудно найти.

Согласно своему Уставу, Русское антропософское общество имело целью «братское объединение людей на почве признания общих духовных основ жизни, совместную работу над исследованием духовной природы человека и изучение общего ядра в мировоззрениях различных времен и народов». Сейчас, правда, уже не очень понятно, чем именно занимались члены Антропософского общества, однако дни их были расписаны по минутам. Поездки на лекции, перепечатка трудов Доктора, их перевод, редактура некачественных переводов, рассылка лекций иногородним участникам, еженедельные встречи и обсуждения положений антропософии, занятия медитацией и эвритмией… Об этом последнем следует сказать особо, так как именно эвритмия, любимое изобретение Штейнера, представляющее собой методику духовного целительства, основанного на слиянии жеста, звука и ритма с душой человека, ненадолго вернула Лилю в поэзию: в 1915 году она написала несколько коротких стихов непосредственно для иллюстрации к тренировочным эвритмическим упражнениям. В их безупречной ритмической четкости и филигранной огранке проглядывает мастерство, сделавшее бы честь даже Бальмонту с его знаменитыми экспериментами в области звукописи! Вот, например, бег хорея, призванного уловить состояние душевной устойчивости и подвижности одновременно — будто ту самую Радость, к коей апеллировали штейнерианцы как к самому гармоничному и естественному состоянию души:

Хрупкой прялки трепет,

Как отрадно прясть!

Робко-резвый лепет

Кроет ритма власть.

Рук незримых пряжа

Размеряет путь;

Разве радость та же,

Разве ноет грудь?

Разве двери рая

Не раскрылись вновь?

Разве не играя

Разгорелась кровь?

Розы крови, рея,

Дали красный нимб…

Ровный бег хорея

Подарил Олимп.

«Упражнение» так и называется — «Хорей». Есть еще «Дактиль», певучий и медитативный, как будто бы сглаживающий извечное русское восприятие тягучего, плачущего, некрасовского размера. У Васильевой дактиль получается не некрасовским, а истинно штейнерианским:

Верьте, что вестники чистые

К воплям живущих не глухи;

Сверху шлют вести лучистые

Вечно-пресветлые Духи.

Звезд перевитые линии —

Вехи на тверди златой.

Веры созвездия синие

Светят над вашей душой.

Впрочем, эти эвритмические упражнения, хотя и выполненные на должном уровне мастерства, были совсем не то, чего ждали от Лили прежние поклонники ее дара. И пусть сама Лиля в первые годы существования Общества пребывала в абсолютной уверенности, что штейнерианское учение преображает душу, что в нем заключаются ее Путь и спасение, однако эту истовость, этот энтузиазм разделяли не все. Маргарита Сабашникова, например, разделяла («Я получила очень хорошее письмо от Черубины. Вот для кого Гельсингфорс открыл новую жизнь…»[148]), а вот Александра Петрова, напротив, не раз замечала, что на «людей творчества» штейнерианство оказывает если не разрушающее, то по крайней мере тормозящее их живое развитие влияние: «Ведь вот же ядовитая штука эта „Теософия“: дохнуть не дает! Что хотите, — говорите, а в ледяшки превращает. ‹…› У доктора есть колоссальные знания, сознание какой-то своей цели (может быть прекрасной и верной), но вдохновения у него нет»[149].

В 1913-м, уступив настойчивым Лилиным уговорам, Александра Михайловна все-таки вступит в Русское антропософское общество. Около года уйдет у нее на то, чтобы осознать, что антропософия ей чужеродна; несмотря на постоянное ненавязчивое кураторство Лили, несмотря на ее сочувственное внимание, лекциями Доктора она не прониклась — тем более что они, эти лекции, доходили к ней в Феодосию с опозданием, в дурных переводах (за что Лиля не уставала перед ней извиняться: «Я знаю, что плохо у нас работают, еще хуже — обижаются, и взять на себя редактированье переводов циклов нельзя»), да еще сразу после прочтения их необходимо было отсылать назад — списков во всё прирастающем новыми посвященными Обществе не хватало. Поэтому вскоре после начала войны, под предлогом предубеждения против Германии, Петрова заявляет о «бесповоротном» решении оставить антропософию — и Лиля, тщетно уговаривавшая Петрову не торопиться, после выхода подруги из Общества писем в Феодосию больше не посылает.

Зато посылает — в Коктебель. Посылает и получает ответы — притом что возобновление ее переписки с Волошиным начинается с некоторого казуса, а именно с отказа Лили дать Волошину рекомендацию для членства в Обществе, куда тот намеревался вступить сразу после открытия. Кстати, за этот отказ ее многие порицали — и тогда, и теперь: так, В. Купченко с негодованием замечает, что нежелание поручиться за Макса «выглядит неожиданным и диким — на фоне той радости, которую она испытывала по поводу вступления в общество Петровой, которую знала уж никак не лучше Волошина! И чего тогда стоят ее уверения в предыдущих письмах в своей любви и благодарности к нему „за все“?»[150]. Кажется, Купченко, много лет занимавшийся архивом Волошина и наследием Черубины де Габриак, сначала попал под ее несомненное обаяние (см. безусловно комплиментарную «Исповедь», подготовленную в соавторстве с М. Ландой и И. Репиной в 1999-м), а после попытался вырваться из-под него и заклеймить «распущенность» поэтессы и